Рассказ неизвестного автора

На своей странице в Facebook Нардуган Ибрагим привел рассказ «Год изгнания» и дал ссылку: “Касевет” – крымскотатарский самиздатовский социально-литературный журнал № 1, 1988 г. Автор не известен.

 

Произведение потрясло меня: искренность и сила чувств автора просто потрясающие. Вспомнила, не помня: я ведь тоже ходила на подобные “переклички” в спецкомендатуру: вначале носила мама под своим сердцем, будучи беременной мной, а потом папа – на руках, потому что ходить я тогда только-только начинала... Что пережили наши родители! Что пережил наш народ! Почему же автор данного произведения до сих пор  неизвестен? Или уже известен? Кто знает, откликнитесь, назовите имя этого человека! 

Год изгнания

На смену промозглой зимней ночи пришло сиротливое, зябкое утро. Серое безрадостное, оно, крадучись, шагало по неприветливой земле. Густые темные тучи, роняя скупые слезы дождя, неподвижно повисли над землей. За толщей своей они прятали огненные лучи невидимого отсюда солнца. Вчера снег, а сегодня бесцветные капли дождя смыли снежинки, вылизали землю, как корова лижет, рассыпанную перед ней соль. Слякоть, грязь.

В такой день хорошо сидеть в теплом доме, пить маленькими глотками душистый черный кофе, вспоминать о приветливом лете, о встрече с подругами и родными… Да и мало ли о чем хорошем и приятном можно вспоминать все свободные часы хмурого утра.

В юности Арзы мечтала… Нет, не о далеких краях и сказочных принцах, а о простом незатейливом и доступном счастье... Пройдут годы. Она выйдет замуж, и вместе с мужем они построят просторный светлый дом. Лет через пятнадцать она родит пятерых сыновей и три дочери, и все вместе в такой как сегодня день, пасмурный и студеный, соберутся вместе и… дальше все будет прекрасно.

Трех мальчишек, шумных и непоседливых, родила Арзы и двух дочек – тихих и ласковых. Не успела больше. Началась война. Потянулись тоскливые дни и ночи ожидания. Бекира взяли в армию, а через месяц Арзы получила конверт-треугольник. Она развернула его и прочла: “Ваш муж погиб в боях за свободу и независимость нашей Родины…”

Вскоре пришли немцы, а потом был четверг, 18 мая 1944 года. Изгнание. Младший сын умер в вагоне. Арзы долго не разрешала хоронить его, но в Казахстане, на каком-то маленьком полустанке, когда труп ребенка распух и почернел, отдала сына старенькой казашке. Она обещала схоронить сына по мусульманскому обычаю. Соседка по вагону, молоденькая мама двухмесячной дочки, робко утешала плачущую Арзы. Но кто утешит мать в минуту вечного прощания с сыном?! Кто и что заменит ей ребенка, беспомощного, кроткого, маленького и теп-лого. … Сын плакал по ночам, звал ее, а теперь его нет и не будет. И не будет НИКОГДА!

Такое страшное и непонятное живым слово “Никогда!” В его бездомной пропасти погребены любовь и надежда, счастье и горе, страх и ненависть. Это была первая, но не последняя потеря: дочери не дожили до осени, а вслед за ними ушел сын Джелил. Три года назад их было семеро, а теперь осталось двое – она и Расим.

…Зачем жить дальше? Для кого? Для сына. А если и он? Нет! Нет! Нет! Лучше она. Там темно и холодно. Но там она забудет о своем горе. Забудет? А может, и мертвые помнят и страдают? Пора, давно пора вставать. Но в ушах звенят колокольчики: “Дин-дон! Дин-дон!”

И только умолкнут они, гремит набат: “Бум! Бум! Бум!” И сквозь стальной грохот набата прорывается назойливый и неотвязный комариный писк. Он-то зачем привязался к ней? А может, это плачут дети? Ее дети? Да, да, это плачут они. Милые девочки. Ох, да они же голодные. Я встану, покормлю их, сменю пеленки… Покормлю? Но кого? Их нет, и я их не увижу никогда! Но хоть когда-то она их увидит? Когда-нибудь покормит опять. Покормит? А чем? Покормить бы Расима…

“Выходи!“ – голос, грубый и властный. Куда выходить? Зачем? А Расим? Со вчерашнего дня он не встает. Всю ночь сынок метался в жару и только под утро забылся и заснул. Арзы вздохнула. Длинная толстая игла глубоко впилась в лопатку. Острие ее укололо краешек сердца, изнутри поцарапало ребро и уперлось в левую грудь.

“Выходи! На перепись!” А-а-а, сегодня их всех: молодых и старых, больных и здоровых – погонят на регистрацию в районный центр за двенадцать километров от дома. Назад придут поздно вечером. А через месяц ссыльных снова поднимут чуть свет, а то и затемно и поплетутся они по длинной дороге, чтобы в конце пути назвать себя и вернуться домой.

 

Домой? А где же он дом, просторный и светлый, мечта ее юности? Тот ли это хлев, в нем раньше держали скотину, сегодня ее “дом”. А голая земля, вытоптанная копытами коров – ее постель. Окон нет. Свет падает сквозь щели продувавшейся, неплотно пригнанной двери, щедро пропускавшей изморозь и скупо свет. Неуютно и сиротливо жить здесь и скотине. А людям можно и нужно. Лучшего нет. Спасибо хоть, что не под открытым небом.

 

И это дом Арзы, дом, где кроме горя она не видела ничего. Здесь она потеряла сына. На этом унавоженном, вонючем полу, едва покрытом грязными тряпками, умирали ее дочки – Эдие и Нурие. Бедная крошка Нурие.

 

Лучистая девочка моя! Тебе-то за что выпала такая смерть? Ты была тихая и ласковая, и в последнюю минуту не жаловалась, никого не укоряла и старалась, как умела, не огорчить маму. И только глаза умирающей дочурки с горьким недоумением и печалью смотрели в лицо Арзы. Ей так хотелось встать, побегать, поиграть с подружками и посмеяться, звонко и весело, а она уходила из нашего мира, не успев наглядеться на него.

 

Кому помешала? За что наказана? Какое зло принесли людям исхудалые, прозрачные ручонки Нурие, чтоб так безжалостно убить ее, убить голодом и болью? И почему же вы – женщины, не спасли крошку Нурие? Не накормили ее голодную, не согрели озябшую, не защитили от болезней?

 

Мужчины грубы и равнодушны, они не изведали родовых мук, не испытали сладостной радости, когда дите бьется под сердцем, и не к ним тянется он, впервые увидев свет, а к вам, женщинам, дарящим жизнь своим малышам И вы не заступились за нее, отвернулись от светлого солнечного луча, помогли угаснуть ему. И только потому, что весь народ Нурие, всех крымских татар обвинили в несовершенных им преступлениях. И вы поверили людям бесчестным, а поверив, равнодушно смотрели, как в муках гибнут ссыльные.

 

Проснитесь люди, стряхните с себя, как дурной и нелепый сон, веру в тех, кто учит убивать наших детей, очнитесь и вспомните, что все мы – дети семьи человеческой, рожденные не для неправедной мести, а ради любви и сострадания к братьям и сестрам своим.

“Да выходи же!” – нетерпеливо и злобно потребовал тот же голос.

 

Арзы приоткрыла дверь. “Расим болеет, – держась за грудь, чуть слышно вздохнула она. – Можно я останусь, Иркин?”

“Ребенок?” – тонко, по-бабьи взвизгнул Иркин. “А кто в Крыму раненых сжигал? Не вы?! Раненых?”

“Расим солдат сжигал? – ужаснулась Арзы. – Подумай, что говоришь?”

“Не он, так отец его”, – не унимался Иркин.

“Моего мужа Бекира, а он отец Расима, убили на фронте, – вспыхнула Арзы. – Одна я, как былинка сухая!”

“Ну, так брат твоего Бекира сжигал, или дядя… Или кто другой,” – не унимался Иркин. “Ты видел убитых? – выдохнула Арзы. Голос ее окреп и налился гневом. – Видел? Говори!”

“Видел, не видел… Не тебе меня спрашивать. Собирайся и вылетай живо!”

“Пожалей сына… У тебя у самого пятеро”.

“Вот потому-то и не пожалею. Тебя пожалею, а завтра мои дети без отца останутся. Кто их накормит? Ты? Забыла в какое время живем? Узнают, что и тебя оставил, меня в тюрьму или на фронт угонят и… Иркин запнулся, – и что это я болтаю?... Ступай… Там ваши, крымские, ждут, из-за тебя под дождем мокнут, с детьми”.

“Расим не дойдет,” – прошелестел голос Арзы.

“Не дойдет, дотащишь!” – отрезал Иркин.

“Он останется!” – Арзы упрямо сжала губы.

“Нет – поведем силой! А если останется, – Иркин выдохнул, – в комендатуре запишут его беглецом, а потом заберут в милицию, и больше его не увидишь!”

“Ему девять лет”, – по щекам Арзы поползли слезы.

“Не важно, сколько. Главное – сбежал”.

“Cкажи им, что он болен“, – попросила Арзы, не спуская глаз с Иркина.

“Я не табиб, – Иркин взмахнул руками. – Ему и то не велено лечить вас. Комендант говорил: дышит крымский – здоров, не дышит – в яму его… А больных крымских нет, не было и не будет”.

“Но Расим не может ходить, а я не донесу”.

“Ваши помогут” – Иркин досадливо поморщился.

“У них дети… Им самим тяжело”.

“Некогда мне с тобой” – повернулся к Арзы спиной.

“Встань, Расим. Пойдем, маленький,” – упрашивала Арзы сына.

“Больно мама… Я посплю… Холодно… Боюсь…” – бессвязно шептал ребенок, пытаясь освободиться из теплых объятий матери. Колючая боль в горле мешала ему говорить. Перед глазами мелькали разноцветные искры: красные, желтые, зеленые. Руки обмякли, непослушные ноги едва держались, воздушно легкое и непомерно тяжелое тельце, тонкий, как пергамент, животик ребенка сжимала сторукая боль. Она на короткий миг ослабевала, но тут же снова хватала безжалостными лапами обреченное тело и сгибала его пополам.

 

Он же не дойдет до комендатуры. Упадет. Может, оставить сегодня? Как быть? Мысли метались в поисках выхода и не находили его. Арзы прижала к груди горячее лицо сына. На щеках Расима горел лихорадочный румянец. Помутневшие глаза смотрели на мать с укором. Зачем мама подняла его? Разве мама не видит, как ему тяжело стоять?

Оставить? Завтра отнимут сыночка. Страх одиночества впал в душу. Но не это главное. Что ждет его? Пусть так. Пусть он забудет меня, но лишь бы жил. Она готова идти в комендатуру босиком, и, если прикажут, встанет на колени перед комендантом, на глазах у всех сорвет с себя лохмотья: пусть смотрят ненасытные на опозоренное и святое тело Матери, пусть смеются и надругаются над ней, лишь бы жил Расим, кровинка сердца ее, горькая слеза материнская, и пока он с ней, она оградит его от бед, не отдаст самой Смерти.

Наивная, вечная вера матери. Все они верят, что дети проводят их в последний путь, а они сами не увидят детей мертвыми. Таков закон жизни. Матери уходят – дети остаются. Но в этот год извечный закон был нарушен. Нежные, беззащитные дети не сумели выстоять против лавины болезней, рожденных голодом и грязью.

В Год Изгнания все смешалось. Дети ежечасно уходили из жизни, а матери и отцы рыли им могилы.

“Пойду, – решила Арзы, – а то будет хуже”. Человек всегда боится худшего и даже когда судьба и люди обездолили его, отняли Родину, близких и дом, лишили хлеба и тепла. Даже когда ему нечего терять, он продолжает чего-то бояться, а чего, не понимает сам. Даже перед встречей его со Смертью в нем еще теплится надежда на лучшее. Она-то и движет даже приговоренного к казни, принуждает его копать могилу себе, хотя он твердо осознает: исполнит он волю палачей или нет, подчинится им или нет, его уничтожат.

Арзы потеряла не все и не всех. У нее остался Расим. Спасти его, но как? Так и не решившись ослушаться приказа властей, Арзы, поддерживая, сына за плечи, вышла из хлева и вскоре влилась в толпу ссыльных.

Зябко ежились подростки, угрюмо, исподлобья глядели старики, нетерпеливо топтались на месте молодые девушки и парни. Низко опустили головы старухи, шепча запавшими губами, надрывно кричали грудные младенцы, хныкали, держась за одежду своих матерей, их старшие братья и сестры, недавно научившиеся ходить; изредка перебрасывались словами мужчины и женщины, успокаивали малышню и громко требовали, чтобы им разрешили идти. Наконец, разрешение было дано. и толпа двинулась в неблизкий путь.

Справа от Арзы шла Алиме. Она прижимала к груди восьмимесячного сына. Едва поспевая за матерью, торопливо шагала ее шестилетняя дочь Эльмаз, держа за руку меньшего брата Джемиля – ему вчера исполнилось три года. Своего мужа Решата Алиме схоронила нынешней весной. На передовой, во время атаки, Решат наткнулся на мину. Осколками ему раздробило обе руки. В госпитале началась гангрена, и руки ампутировали до плеч. За три дня до изгнания Решат вернулся домой. Изуродованного в бою солдата со всем народом погнали в ссылку. Ему говорили, что бьется он за свободу Родины, а когда Решат свою кровь и здоровье отдал отчизне, то благодарные правители наградили его изгнанием с земли его отцов и дедов.

Слева от Арзы, бережно кутая годовалого сына Исмета, шел высокий широкоплечий Фазыл, а впереди ковыляла, опираясь на клюку бабушка Эмине. Чуть поодаль, тяжело, не по-детски вздыхая, шагал Асан – пятилетний внук Эмине. Мудрые правители и его обвинили в измене и занесли в список предателей, таких же, как покойный безрукий Решат, убитый по дороге отец и пока еще живая бабушка.

Густая, липкая грязь прилипала к подошвам истрепанных дырявых ботинок. Силы покидали Арзы. В душу закралось отчаяние. Теперь она была твердо уверена, что не донесет Расима, а сам он дойти не сумеет. Шаг…, еще шаг…, еще…, подкосились ноги, земля волчком закружилась перед глазами. Арзы, задыхаясь сквозь слезы, слившиеся с холодными каплями дождя, смутно различала фигуры людей, идущих впереди. Земля сгорбилась, вздымая волны, в точь-в-точь, как Черное море в часы бури, и розовый туман опутал ее.

Кто-то подхватил Арзы, кто-то взял на руки Расима, чьи-то милосердные руки подняли ее с земли. Сознание возвращалось постепенно, по частям, придя в себя, Арзы затравленно оглянулась, отыскивая глазами Расима.

“Он у Мевы. Я понесу Расима”, – успокоил ее Фазыл.

“Спасибо, я сама,” – Арзы потянулась к сыну.

“Ты не донесешь, – Фазыл мягко отстранил Арзы, – а я выдержу. Свой на руках, и твой не помешает”.

Арзы плохо помнила, как она дошла до комендатуры. Она шла, только не понимая, куда и зачем идти. Дважды она порывалась взять сына, но Фазыл молча качал головой: “Не отдам”, – и продолжал нести ребенка.

В комендатуре изгнанников загнали в огороженный дувалом двор. Часа два они ждали коменданта. Они ждали, а комендант, посмеиваясь, смотрел из окна своего кабинета на толпу, продолжая играть в шашки со своим помощником. Играл ожесточенно и самозабвенно, не забывая плутовать, и после каждого выигрыша раскатисто хохотал и приговаривал: “Раздолблю я тебя почище, чем наши фрицев. В другой раз изничтожу, как советская власть крымских. – И, расставляя шашки, добавлял – Стоят крымские под дождем, мокнут, авось, сдохнут какие. Покедова крымские мрут, мы с тобой тут прокантуемся. Перестанут крымские дохнуть – обоих нас на фронт упекут. Поблажек им давать никаких нельзя. Узнают, загремим на передовую, а то и в штрафник. Ну, ходи, твой ход”.

Игра продолжалась, а ссыльные по-прежнему толпились во дворе комендатуры. Пошел снег, холод пронизывал, прикрытые ветошью тела измученных людей. Бессмысленное ожидание обозлило всех. Поднялся ропот, сперва негромкий, возмущались вполголоса, но с каждой минутой крик нарастал. Наконец, в дверях появился комендант, коренастый, чисто выбритый старшина лет тридцати.

“Ша! – гаркнул комендант, – прекратить базар! Сволочи! Буржуи недорезанные! – Комендант громко шмыгнул мясистым носом, смачно сплюнул, молодецки расправил плечи и вытянул широкую грудь. – За каждое слово час задержки. До утра промариную, я вам такую баню устрою – закачаетесь”.

“Дети у нас. Пожалейте”, – глотая слезы, попросила Алиме.

“Сдохнут – не заплачу, новых щенков нарожаете”, – прозрачно-синие глаза коменданта налились яростью.

“Позовите врача к нему”, – Алиме указала на Расима.

“А профессора не хочешь? – хмыкнул комендант. – Я сам врач. Начинаю перекличку. Вызванные пять шагов в сторону. Не перебегать. Вы все на одну рожу. Кто ответит за беглеца, излуплю до полусмерти и в лагерь упеку”.

Комендант начал зычно выкрикивать фамилии, безбожно перевирая ударения, буквы и слоги. Арзы он назвал “Кизы”, Алим превратился в “Хамина”. Бабушку Эмине назвал “Куйме Шмелева”, а о таком имени и фамилии ни-кто  из  крымских  татар не  слыхал. Эмине-битай,  не  подозревая,  что  вызывают  именно  ее,  спокойно продолжала стоять.

“Куйме Шмелева! Мать твою…” – комендант грязно выругался.

“Вы, очевидно, спутали фамилию,” – подсказала Алиме.

“Не учи меня, стерва татарская,” – рыкнул комендант.

“Куйме, в рот тебя…“ – поток препохабных ругательств обрушился на людей.

“Наверное, это вас, Эмине-битай”, – догадалась Алиме.

“Я здесь”, – отозвалась Эмине-битай.

“Молчишь, паскуда! Скрываешься! А ну топай ко мне!” – грозно приказал комендант. Старая женщина, низко опустив голову, подошла.

“Я…” Робко заикнулась Эмине-битай.

“Да, ты, дерьмо паршивое! Мне, старшине Васильеву, голову морочить надумала. А? Измордую!” Комендант тыльной стороной ладони слегка, для острастки, хлестнул Эмине-битай по шее.

“Перестань издеваться над старухой!” – закричал Фазыл, выступая вперед.

“Ты… Ты… Мне указывать? – просопел Васильев. – Выродок!”

“Бей нас, мужчин, но стариков…” – Фазыл не успел договорить.

Старшина с размаху, хорошо отработанным ударом в челюсть сбил его с ног. Исмет выскользнул из рук отца, ударился головой о камень и пронзительно вскрикнув, умолк. Рядом с отцом, потерявшим сознание, не шелохнувшись, лежал сын.

 

Васильев с минуту постоял над поверженным и, победоносно осклабившись, пнул его ногой в живот: “Будешь знать, с кем спорить,” – злобно процедил старшина.

Женщины склонились над ребенком. Тонкая струйка крови сползала от виска к подбородку Исмета.

“Убили,” – ойкнула Арзы.

“Может, жив?” – вспыхнула Эмине, украдкой вытирая слезы с морщинистой щеки. Фазыл, упираясь ладонями о землю, встал. Шагнул к сыну и упал перед ним на колени, сухие губы отца жадно целовали глаза, лоб, щеки сына. Но Исмет даже не дрогнул. Фазыл сжал кулаки, ногти до крови впились в ладони. Как слепой, не видя вокруг себя никого и ничего, кроме ненавистного лица Васильева, Фазыл, шатаясь, направился к коменданту.

“Куда прешь? Мало? Добавить? – лениво спрашивал старшина, в упор разглядывая Фазыла. – Иди сюда, морда татарская, угощу”.

На крыльцо комендатуры вышла молодая русоволосая женщина в диагональной гимнастерке без погон, в темно-лиловой юбке и до блеска начищенных хромовых сапогах. В накрашенных губах дымилась папироса. Притронувшись двумя пальцами к лихо заломленной пилотке, женщина окликнула коменданта: “Товарищ старшина!”

Васильев повернулся к женщине и в тот же миг Фазыл рванулся к нему. Васильев не верил, да и не мог поверить, чтоб какой-то крымский татарин осмелится поднять на коменданта руку. Для ссыльных он недосягаем. Захочет – любого упечет в лагерь. Не угодит ему кто-то – загонит в гроб. Стоит ему отметить, что такой-то или такая-то не явилась на регистрацию, и они загремят туда, где не сыщут их могил. Такая участь ждет всякого, кто скажет ему дерзкое слово. Это знал старшина, знали и ссыльные, а потому никто не перечил Васильеву.

 

Все знал холостой старшина Васильев, но, не изведав отцовской любви, он не мог догадаться о грозной ярости отца, в стократ грознее в минуту смерти сына. В минуту, когда убийца стоит перед ним. Страшен и безграничен гнев отца и жизнь свою он отдаст как безделицу. Растопчет ее, но отомстит за сыновью кровь, если он настоящий отец и мужчина.

 

Фазыл был настоящим отцом и мужчиной. Месяц назад он схоронил Диляру, мать Исмета, и с тех пор всего себя отдал малышу, днем и ночью, каждую свободную минуту он нянчился с сыном, научился просыпаться, как заплачет Исмет, и голос его различал среди других детских голосов, не хуже чем женщина-мать. Он брался за самую грязную и тяжелую работу, лишь бы вечером порадовать Исмета кружкой молока и куском лепешки.

 

А сейчас Исмет лежит на чужой земле. Лежит и не встает, не взглянет на отца, не попросит у него есть, не улыбнется ему и не заплачет. Сцепив обе руки, Фазыл ударил Васильева по скуле. Комендант пошатнулся. Пальцы Фазыла вцепились в горло старшины. Оба упали на землю, схлестнувшись в нерасторжимый клубок.

“Спасите!” – заверещала женщина в диагональной гимнастерке. Из комендатуры рысью выскочили двое парней, не мешкая, скрутили Фазыла, поволокли в здание. Минут через десять оттуда вышел изрядно потрепанный Васильев. Вслед за ним вынесли Фазыла и, раскачав его как куль муки, швырнули на кучу битых кирпичей, что возвышалась у крыльца.

“Пусть прохладится, – заговорил старшина, скосив глаза в сторону Фазыла, не врежет дуба, в камере концы отдаст. Наука всем будет на всю жизнь. Продолжаю перекличку”.

Регистрация закончилась вечером. В кишлак добрались ночью. Мужчины и женщины, сменяя друг друга, несли Исмета и Расима. Тельце Исмета окаменело. Расим бредил, не узнавал Арзы. Что случилось с Фазылом, никто не знал, его на носилках унесли в милицию. Арзы всю ночь не отходила от Расима, а утром он умер.

 

Безжизненными, потухшими глазами смотрела Арзы на сына. Она не могла ни плакать, ни стонать, ни прокли-нать. Арзы больше ни на что не надеялась, ничего не ждала. Она легла на пол рядом с Расимом, и невозможно было понять, кто более мертв: живая мать с опустошенной душой или убитый изгнанием сын.

Огромная часть души матери умирает вместе с ребенком, когда последнее дите покидает ее, она уже не воскреснет для жизни и, как тень, блуждает среди людей, чуждая их радостям, горю и заботам. У Арзы остался один долг перед сыном – схоронить его. Но даже на это не хватало сил.

 

Три часа лежала она без мыслей и желаний, но надо вставать, чтоб до захода солнца закопать Расима, отдать его – вчера еще живого – спящей земле. Где-то около часа дня Арзы встала, выпила пиалушку подернутой льдом воды, пахнувшей арычной плесенью, равнодушно посмотрела на кусок черной лепешки, поднесла его ко рту и, не откусив, положила на место. Словно во сне, Арзы завернула худенькое тельце Расима в дырявое, заношенное платье: на саван не было ткани, и побрела на кладбище. Она шла долго, останавливаясь через каждые двадцать-тридцать шагов и, отдышавшись, снова шла.

Ржавый потупившийся кетмень, взятый у соседки, с натугой врезался в чавкавшую вязкую глину. До вечера Арзы копала могилу. Ветхая ручка кетменя сломалась. Когда краешек солнца коснулась земли, Арзы опустила сына в яму глубиной чуть выше колен.

Неподвижный взгляд матери застыл на лице сына. Еще вчера его теплые нежные губы целовали ее, а глаза, трепетные и живые, молили о помощи, звали ее. Сегодня они сомкнулись навсегда, а ранней весной, когда проснется земля, ленивые жирные черви обгложут сыновьи губы, выпьют плоть, глаза, сожрут сына, не тронут лишь скелет и череп с пустыми глазницами.

 

О люди, люди! Тлеет ли крохотная искра совести у вас, совесть чистая и незамутненная враждой и ненавистью? А если не потухла та искра, то почему разрешаете вы убивать тех, чьих сердец не коснулась девичья любовь, кто не узнал радости и печали, не успели насмотреться на солнце, не доиграли с ребятишками, такими же добрыми и милыми, как он сам. А матери убитых сыновей! За что вы обрекаете их жизнь на бессмысленную и пустую, более страшную, чем смерть?

Молчит безучастно Небо, его глаза-звезды слишком далеки от нас, не видят они, что творим мы, равнодушно принимает Земля жертв злобы. Она устала, устала от мерзости людской. У нее нет сил плакать и терзаться от преступлений рода людского. А люди? Люди лепечут жалкие слова о светлом будущем, но во имя чего они отнимают детские жизни? Прячутся в скалу страха и продолжают прозябать, словно ничего не случилось.

Можно ограбить слепого, можно испоганить и задушить ребенка, но можно ли жить, храня в памяти лицо убитого ребенка? В ком живет любовь и сострадание, не проживет с таким грузом и часа. Слабодушный и жестокий забудет убитого и ограбленного, как мы забыли крымских татар, погибших в ссылке. Но не только забыли, но и притворились, будто бы и впрямь поверили в их “злодеяния”.

Нет! Но верить удобно и приятно. Одно дело обречь на муки невиновного, совесть загрызет, другое – казнить преступника, которому “туда и дорога”. Сегодня мы отвернулись от изгнанников. А завтра? Что ждет нас завтра? В грозный час, назначенный судьбой, протянут ли нам руку помощи, или равнодушно пройдут мимо нас, как сегодня идем мы?

Арзы голыми руками забросала яму комьями глины и, окончательно обессилев, рухнула на землю лицом вниз. Две женщины, молодая и старая – Арзы не узнала их, отвели ее в барак. Молодая всю дорогу плакала, прикусив губы, как обиженная девушка, старая утешала Арзы, хотя та не понимала ни слова из того, что ей говорит старуха. Слова не проникали в сознание, как капли воды падали на камень отчуждения и разбивались о него, горе монолитной стеной … душу Арзы, отгородив ее от мира и людей.

Ночью тонко и жалобно заплакали шакалы, чуя добычу, они подбежали к свежей могиле Расима и, повизгивая от нетерпения, разбросали землю, что тонким слоем прикрыла труп ребенка. Острые зубы впились в лицо, второй зверь рвал руку, третий вгрызся в живот… А когда поблекли звезды, стая, сыто урча, вернулась в логово. На кладбищенской земле белели обглоданные кости – все, что осталось от Расима.

Утром Алиме заглянула в хлев. Арзы сидела на полу. Она громко хлопала в ладоши и беззвучно смеялась. Увидев Алиме, Арзы прикоснулась пальцами к губам и прошептала:” Т-с-с… Не разбуди Расима, я покормила его, он спит, правда забавный?”

“Арзы…” – пробормотала Алиме, отступая к двери.

“Ко мне вернулся Бекир, приехали дети. Зови всех! Сегодня свадьба, я буду танцевать. Ты видела, как я танцую?!” – Арзы закружилась в бешеной пляске, с ее губ срывались клочья пены.

“Смотри, какие у меня дети! Здоровые и красивые! Сильные! Они мои! Никто…” – Арзы подпрыгнула и грохнулась на землю. Алая струйка крови стекала изо рта по подбородку на ее грудь…
 

Рассказ приведен с небольшими сокращениями.