Эмиль Амит. Моему деду

Крымские татары в местах ссылки умирали ежедневно во множестве. Нередко их не успевали хоронить.

Когда умирал мой дед, рядом с ним находился я один, шестилетний ребенок. Язык ему не повиновался.

Но передо мной до сих пор его глаза. Оказывается, взглядом можно сказать гораздо больше, чем словами. И диалог этот будет длиться, пока существует память.

Деда похоронили незнакомые люди. Я не запомнил его могилы. Не смог по обычаю поставить у его изголовья камень с эпитафией или изречением из Корана.  

Пусть же это единственное написанное мной стихотворение станет памятником ему, моему деду Исмаилу.

Моему деду

Ты здесь, внучок? Поближе подойди.

Подняться не могу. Все злее боль в груди.

В паучьем скособоченном углу,

Уставясь в никуда, часами ты сидишь, 

Мой повзрослевший от невзгод малыш. 

Сидишь, не отгоняя даже мух,

Жужжаньем бередящих душу, слух.

Сидишь средь глинобитных стен,

Забравших в плен

Твой тонкий голосок.

А ведь совсем недавно

Перебирал ты камушки рябые,

И серые, и голубые,

Что я тебе с прибрежья приносил,

Когда из сада шел, где с самого восхода

Деревья подрезал, траву косил.

Как были счастливы мы оба!

Был день высок, и небосвод сиял...

Лужайку помню с ледяным ручьем,

Где ты с ягнятами скакал

Под солнцем и дождем,

Где рвал цветы, что пахли пряно...

Увы, твое осиротело детство рано.

Нет ни лужайки, ни игрушек, ни ягнят.

Лишь мухи. Мухи неуемные гудят.

А там, где ты гулял,

В прекрасном розовом краю

Другие малыши стрекозами летают,

И плещутся в ручье, и радостно ныряют,

А перед сном свой смех кладут у изголовья.

Дай бог им тоже счастья и здоровья...

Прости, малыш, мне стон невольный.

Невыносимо больно!

Ты встал? Поближе подойди.

Присядь на край козлиной шкуры.

Клянусь, в ней блох и вшей не больше,

Чем у тебя в углу.

Сегодня ночью

Увидишь ты, мой мальчик, смерть воочью.

Мне в изголовье телогрейку подложи,

Сдави ладошками виски,

Держи мне голову, держи.

Ну, а теперь гляди, гляди в мои зрачки.

Ты видишь в них долину нашу, горы?

Аул, разбросанный среди садов,

И россыпь золотистую плодов,

И волны цвета изумруда?

Скажи, ты видишь это чудо?

Ты вздрогнул, рукою вытер мой вспотевший лоб,

Я чувствую души твоей озноб.

А я ведь зубы сжал, чтоб стон

Не вылетел на волю.

Но, видно, сил уж нет.

Полуденного солнца черный свет

Слепит меня сквозь мутное стекло.

Как странно: солнце есть,

Но где его тепло?

В ушах моих расплавленный свинец.

Смерть у порога, близится конец...

Уже не слышу я ни плача твоего,

Ни мух надсадного жужжанья...

Теперь попробую унять

Предательскую дрожь

И сердца маятник немного успокоить.

А ты читай, читай мои глаза,

В них только правда. Лишь она одна...

Ах, жить так хочется – ведь я еще не стар.

Но мой колодец вычерпан до дна.

И не моя, внучок, вина,

Что все так вышло страшно.

Три месяца мы здесь.

Но эти девяносто дней

Состарили меня сильней.

Чем девяносто лет.

Я выдохся, стал немощен и сед.

За что мы тут? Не спрашивай. Не знаю.

Считай, что это рок.

Кто мы теперь? Никто, живущие в Нигде.

Волной беды прибило нас к беде.

Я мог бы долго жить в родном краю,

Следя, как ты становишься джигитом

С открытым сердцем и лицом открытым...

Внучок, куда ты? Погоди.

Решил позвать соседей? Не зови...

Ты вспомни их брезгливое презренье,

С каким нас встретили и свысока, как в рай,

Вселяли в этот занавоженный сарай,

Как скот, которому как милость дали

Хлеб из тоски и воду из печали.

Но на соседей не таи обиды:

За день до нас здесь побывал

Большой начальник местный,

Он им сказал,

Что я, старик, и ты, ребенок,—

Предатели с пеленок,

И потому якшались мы с врагом,

И предавали их отцов и сыновей

Из-за врожденной подлости своей.

Но мы с тобою знаем: это ложь.

И ею многих опоили как дурманим.

Но ты, я в это верю, доживешь

До дней таких, когда обманом

Ужасным назовут весь этот бред.

И тот, кто нас не знал, и наш сосед

Прозреют и поймут:

Преступники не мы,

А те, кто с умыслом народу лгали...

Пока же будешь есть свой горький хлеб печали

И запивать его водой-тоской,

Мой мальчик дорогой...

Ты тормошишь в отчаянье немом

Меня, полуживого,

И замираешь, и целуешь снова.

Увы, мне не помочь,

Истлела жизни нить,

Я скоро кану в ночь,

Где мне навеки быть.

Немеют руки, ноги.

Готово все к неведомой дороге.

Прости меня, внучок,

Я, грешный, лгал тебе, что живы

Родители твои и скоро их увидишь,

И потому не надо горевать.

Но разве мог я несмышленышу сказать,

Что их уж нет давно – погибли оба

На той войне. Еще там длится брань...

Прими достойно весть. И взрослым стань.

И в жизнь войди джигитом,

С открытым сердцем и лицом открытым...

Знай: трудным будет путь.

Шагая по нему, не позабудь

Как нарекли тебя, шаин*.

О господи, хотя б мой младший сын

Вернулся с фронта!

Он будет звать тебя на тысячах дорог.

Но если имя ты свое забудешь,

То не откликнешься, и пропадешь,

И станешь самого себя стыдиться,

В конце концов поверишь в ложь,

Которую про нас с тобою сочинили.

И тяжко станет мне лежать в могиле...

Дыхание слабеет...

Сожми ладонь мою покрепче...

Как сладок воздух... как желанен свет.

Внучок, последний мой завет:

Не позволяй жужжащим этим тварям

Гулять по влажному стеклу

Моих застывших глаз

И по губам остылым.

Ну вот и все.

Последний вздох угас.

Как горько умирать в краю немилом,

Где даже у небес другая синь!..

Прощай...

Аминь.

__________________

*Шаин – сокол.